Воспоминания. Начало церковного служения

Заседание Архиерейского Собора РПЦ. 8 сентября 1943 г.

В ночь на 4 сентября 1943 г. в Кремль были вызваны три
митрополита — Московский и Коломенский Сергий
(Страгородский), вернувшийся из эвакуации; Ленинградский и
Новгородский Алексий (Симанский), проведший 900 дней
блокады в Ленинграде (с кратким перерывом, когда он
вылетал на боевом самолете в тыл, в Ульяновск, для доклада
митрополиту Сергию), и Крутицкий и Коломенский —
Николай (Ярушевич), который безотлучно находился в Москве.
С этого дня, кстати, пошло нерусское произношение имени
Алексий: Алексий. Когда Молотов диктовал
корреспонденту ТАСС коммюнике о том, что такие-то три
митрополита были приняты председателем Совета министров, и
прочитал, как было написано в тексте:
«Алексей», — Сталин повернулся и
поправил: «А-лэк-сий — ничего не
понимают!». Произнес он это со своим обычным
кавказским акцентом, и у него прозвучало именно ударение
на е. Таким образом слово вошло в обиход.

В тот день — на память сретения Владимирской иконы
Божией Матери и святых мучеников Адриана и Наталии —
была возрождена Московская Патриархия, местоблюститель
патриаршего престола митрополит Сергий стал Патриархом
Московским и всея Руси. Это был мудрый иерарх и глубокий
богослов, автор классической работы «Православное
учение о спасении». Он знал несколько языков —
в том числе древние: еврейский, греческий, латинский,
— и, несмотря на свою административную загруженность
и преклонный возраст, ежедневно читал Библию на каждом из
этих языков. Кроме того, это был подвижник строгой жизни.
Его день, по старому монастырскому обычаю, начинался в 4
часа а, и в его ежедневное правило обязательно входил
«Чин двенадцати псалмов», который оказывает
необыкновенно умиротворяющее воздействие на душу.
Церковный народ очень любил его и за глаза ласково называл
«Дедушкой».

Москва была еще на осадном положении. В небольшом особняке
на Пречистенке, в одной из комнат был устроен домовый
храм, посвященный Владимирской иконе Божией Матери и
мученикам Адриану и Наталии. Там совершались и
архиерейские хиротонии. Святейший Патриарх Алексий
впоследствии нередко служил там сам — без дьякона и
без пономаря в будние и личные праздничные дни. Там он
проводил долгие часы — я тому свидетель — в
уединенной молитве.

Митрополит Сергий

После встречи трех митрополитов со
Сталиным все почувствовали, что начался какой-то новый
период в отношениях Церкви и государства. Ощущение было
небывалое. В моей жизни таких периодов было два: один
— тогда, а другой — уже сейчас, после
празднования 1000-летия крещения Руси, когда в храмах
появились дети. Официально ничего не объявлялось, но
все жили в ожидании перемен. Потом Патриарх Сергий
умер. Помню, я в тот день зашел в институте в учебную
часть с какими-то бумагами, а секретарь комитета
комсомола вдруг почему-то сказал: «Передали,
какой-то патриарх умер». Я тогда чуть не выронил
все, что у меня было в руках. А потом, выйдя из учебной
части, сразу поехал в собор. Отслужили панихиду. После
службы Колчицкий попросил всех мужчин, — а их
было немного — остаться. Речь шла о том, чтобы
помочь следить за порядком во время похорон. Помню,
меня тогда поставили у левой двери, выходящей во двор.
Тогда я впервые понял, как тяжело справиться с толпой.
Это и был мой «дебют». После этого меня
заметили, и я иногда приходил помогать.

События невиданные, небывалые следовали одно за другим.
Собор 1945 г., избрание Патриарха, в Москву впервые
прибывают восточные Патриархи, — все это казалось
таким необычным и значительным^[1].

В 1945 г. состоялась Патриаршая интронизация. В
Богоявленском соборе мне тогда дали билет — в
Сокольники. Потом была служба и в самом соборе. И тогда
патриарший иподьякон Михаил Чарей отыскал меня на нашем
любимом семейном месте — у иконы Ильи Пророка,
откуда службу не столько было видно, сколько слышно,
— и предложил участвовать в богослужении. Вечером
3-го февраля наш Патриарх всенощную не служил —
служили восточные Патриархи. Я прислуживал Патриарху
иерусалимскому Афинагору и нашему Астраханскому
архиепископу Филиппу. А утром 4-го числа служил наш
Патриарх, и тогда он заметил меня, сказал мне очень
хорошие слова, — хотя едва ли вспомнил, что уже
беседовал со мной в приемной комиссии Богословского
института. Мне предложили приходить еще. Кстати, дату
начала моего иподьяконства у нас в семье воспринимали с
некоторой «паузой»: в ночь с 3-го на 4-е
февраля в 1930 г. арестовали моего отца.

Потом, 27-го февраля, — на память Марона пустынника
— была патриаршая служба у Иоанна Воина. Помню, что
Патриарх заметил меня и бросил очень выразительный взгляд.

На следующий день настоятелю полагалось идти с конвертиком
«благодарить» за службу. Потом о. Александр
сказал мне: «Патриарх о тебе очень долго
расспрашивал». Вскоре он вызвал меня и предложил
быть старшим иподьяконом и хранителем ризницы — с
тем, чтобы я являлся на работу каждый день, но не в ущерб
занятиям. Я сначала никак не хотел: «Не пойду. Не
нужен мне никакой Патриарх — у меня есть храм Иоанна
Воина, у меня есть батюшка!» Но о. Александр
настоял. Так я стал старшим иподьяконом. До меня в этой
должности был Сергей Громов — он потом служил в
храме Пимена Великого. Тогда его уже рукоположили в
дьякона. Помню, он все уговаривал меня жениться: «Да
что ты не женишься? Смотри, как я! Женись, будем с тобой
дьяконами!» Ему назначили в Патриархии жалование
пять тысяч рублей, а мне две. Потом Патриарх посмотрел эти
бумаги и сказал: «Нечего баловать молодых
людей». Тогда ему назначили две тысячи, а мне
тысячу. Так с тысячей я и оставался до инспекторской
должности.

Иподьяконы поначалу встретили меня в штыки. Они все были
одна компания, друзья, а я явился со стороны, да еще был
поставлен над ними, хотя и службы «изнутри» не
знал: это просто был нонсенс в их глазах. А дело в том,
что отец нас детьми в алтарь не благословлял, да и потом
никто никогда меня не допускал. Помню, как-то спрашивают
меня, что я не складываю облачение, а я отвечаю:
«Мне неудобно стоять к Патриарху спиной». Мне
говорят: «У тебя для того и есть крест на спине,
чтобы не было неудобно!», потом постепенно все
уладилось — меня признали и мы подружились.

Я был старшим, так сказать, по штату, а Сергей Колчицкий,
сын протопресвитера — «почетным старшим
иподьяконом», он приходил на службу не всегда, а
когда мог, но когда бывал, ходил с трикирием. Тогда
говорили, что среди патриарших иподьяконов Сергей самый
«красивый», Толя Мельников самый
«добрый», а Костя — то есть я, —
самый «злой». Дело в том, что я к церковным
дамам всегда относился настороженно, а Толя —
хитрющий! — им покровительствовал и сам нередко
пользовался их расположением. Стихари на службе мы всегда
надевали поверх костюма — даже в жару. Бывало, что
не только костюмы, но и стихари были мокрые от пота. Но
снять пиджак считалось неприличным. Обязательно сорочка,
галстук и пиджак, и только тогда — стихарь. В
значительной мере причиной этому было то, что не у каждого
под пиджаком тогда была надета сорочка, бывали одни
манишки, да накрахмаленный воротничок и манжеты,
доставшиеся от НЭПа. Пиджак снимал только Сережа
Колчицкий. Ему, как сыну протопресвитера, было можно. А
все остальные держали стиль. Кстати, орари иподьяконам
тогда не одобрялись. Резонов было несколько. Первое: это
одежда священнослужителя. Второе: не профанировать
священные обряды переодевания. Хотя иподьяконов все
— от протопресвитера до нижних чинов — звали
«отцы иподиаконы» и персонально по имени, а
старшим даже благословлялось ставить трикирии на престол.

Трикирии у Патриарха были с сомкнутыми концами. Это была
старомосковская традиция. То, как делают сейчас, когда
трикирии представляют собой связанные пучки свечей —
традиция, пришедшая от греков. У них это техническая
необходимость: свечи делаются из парафина и плохо гнутся.
Когда у нас были парафиновые свечи, мы очень мучились, но
все-таки делали, как всегда. Патриарх говорил, что так
яснее подчеркивается догматический смысл^[2].

Продолжение следует